В этом году мне исполнилось 90 лет, 70 из них я прожил в Америке. Когда меня спрашивают: “Кто ты – американец?” Я немедленно отвечаю: “Нет я – русский”. “Но ты же не родился в России, никогда там не жил, какое место ты считаешь своей Родиной?”

 Да, я родился в Югославии, до приезда в США жил в пяти странах, учился на пяти языках, впитывал в себя пять различных культур. А своей Родиной считаю небольшую поляну между Альпийских гор на юге Австрии. Точнее, Белый русский лагерь Келлерберг, который находился на этой поляне 80 лет назад. Попробую пояснить, почему этот Лагерь стал для меня Родиной.

Душа моя — русская, и ощущаю я себя только русским, хотя и никогда не жил в России. Эту русскость и сопричастность себя к великому и могучему народу я впитал в нашем Белом русском лагере. На австрийской земле я воспитался как русский человек. Именно здесь научился гордиться, что я — русский.

    Во время Второй мировой войны мой отец и отчим служили в Русском Охранном Корпусе в Югославии. В мае 1945 года Корпус сдался в плен англичанам на южной границе недалеко от Триеста. Мы с мамой жили тогда в Берлине. Мама каким-то образом узнала, что “корпусники” находятся на юге Австрии, и мы стали туда пробираться. Долго, мучительно, от одного разрушенного войной города до другого. Наконец, мы воссоединились с нашими родными в местечке Клайн-Сент-Вайт. Вначале нас всех  держали среди австрийских фермеров, которых  обязали кормить пленных. Мама и мой отчим жили у фермера на чердаке, мы с отцом жили в палатке на краю поля. Тем временем в долине реки Дравы среди отрогов Альпийских гор в местечке Келлерберг англичане спешно строили бараки будущего лагеря и обносили их колючей проволокой. 

1 ноября 1945 года пленных и их семьи на грузовиках привезли в лагерь. Был холодный, дождливый осенний день. Какое отчаяние охватило всех, когда перед нашими глазами открылась гнетущая картина: полторы сотни бараков за колючей проволокой, и под ногами холодная, топкая глина и грязь по колено. Русская зона состояла из пяти блоков по девять бараков на сваях, продуваемых со всех сторон. Внутри только три маленькие чугунные печки-буржуйки, для которых еще надо было раздобыть топку. В бараках размещалось по 10 семей, отгораживались друг от другу фанерными листами, рваными одеялами. Не было тепла, не было кроватей, не было  ничего! Но было братство, дружба, взаимопомощь единомышленников, и были, наконец, воссоединившиеся после долгих военных лет семьи.

    На склонах гор росли деревья. Утром все мужчины были отправлены в лес на заготовку дров. Голодные, в мокрой и рваной военной форме, только с пилами и топорами, они пилили упавшие деревья, выкорчевывали пни, изо всех сил стараясь обогнать время, так как неумолимо приближалась зима, первая, суровая послевоенная зима.

    Я не буду описывать все ужасы первых двух лет, скажу только, что кормили нас англичане три раза в неделю бурдой из брюквы, в которую только по воскресеньям бросали маленький кусок сала. Люди бились и боролись за свою жизнь и жизнь своих детей. Главное, что дух этих людей не был сломлен, человечность и жертвенность оставались.

    В лагере было много казаков, а они всегда славились своей хозяйственностью, мастерством и золотыми руками. Первое что они создали — ЦЕРКОВЬ. Один из бараков перестроили, воздвигли купол с крестом, филигранно вырезали иконостас, написали иконы и расписали стены. Церковь и впоследствии постоянно достраивали и украшали. Это был рукотворный шедевр.  Все балки внутри были в искусной резьбе. Церковная утварь, люстра, лампады, Архиерейский жезл —  все было сделано бесподобно красиво и с большой любовью. И барак тот выбрали не случайно.  Перед ним росло единственное на всем поле дерево. Это была могучая старая ель, очень пропорциональная и красивая, вокруг которой со временем образовалась центральная площадка и кипела общественная жизнь. 

    Весной перед церковью соорудили фонтан, декоративные арки, спланировали клумбы, вдоль тропинок разбили цветники. Построили игровую площадку для детей с качелями разных видов . Проектировал все архитектурные и ландшафтные работы талантливый инженер Плахов. 

    Благоустройством лагеря занимались все, даже дети. И люди превратили болото в сказочный городок, куда со временем, как на диковинку, приезжали посмотреть иностранцы. Но вся эта громадная масса людей, попавших в катастрофу с совсем призрачным будущим, держалась очень достойно. 

    Нервы всех были напряжены, а в первые годы над нами висела дамокловым мечём еще и возможность выдачи сталинским войскам, как это случилось в соседнем казачьем лагере в Лиенце, в пятидесяти километрах от нас. По итогам Ялтинской конференции союзники, Великобритания и США, обязались выдать Сталину всех пленных советских граждан. К сожалению, на Западе понятия “русский” и “советский” часто отождествлялись, что явилось жизненной трагедией для русских беженцев. Были выданы тысячи русских, которые покинул Россию сразу после революции или уже родился за пределами России и никогда не были гражданами СССР. Все они погибали в лагерях ГУЛАГа в Сибири.

    После трагедии в Лиенце и над нашим лагерем нависла тревожная неизвестность. Но в жизни почти всегда есть место чуду. Среди войны и смерти, голода и грязи рождается любовь. Комендант лагеря английский офицер майор Томпсон горячо полюбил нашу русскую девушку Ирину Ажинову. На фоне людской трагедии, в борьбе между долгом и честью победила Любовь. 

Когда к воротам нашего лагеря подкатили грузовики за следующей партией выдаваемых Сталину русских пленных, майор Томпсон приказал закрыть ворота и не впустил транспорт на территорию. Инцидент был серьезный — невыполнение военного приказа. Но репутация офицера оказалась безупречной. Он требовал дополнительных резолюций, разъяснений, дело затянулось. Тем временем скандал вокруг Лиенца получил нежелательную международную огласку. И временно от нашего лагеря отступились.

    Майор Томпсон стал не только нашим защитником, но  и «братом», женившись на Ирине. Одно из первых торжеств в только что отстроенной церкви стало почти царственное венчание майора Томпсона и русской девушки Ирины. Мой отчим Викентий Иванович Гетц вспоминал, каким уважением и любовью пользовался среди лагерников майор и как все горевали полтора года спустя, когда его переводили к новому месту службы, какие трогательные проводы были устроены в его честь с молебнами и многолетием. 

    Параллельно с церковью почти незамедлительно один из бараков перестроили  в школу для детей. Казаки делали парты, школьные доски и другое оборудование. В лагере оказалось более 200 детей. И занятия начались очень быстро. Ах, какая это была школа! И общеобразовательная русская школа, и школа жизни. В лагере были не только военнопленные, но и много гражданских лиц. Были ученые, преподаватели и профессора Московского и Петербургского университетов, писатели, талантливые поэты, драматурги. Цвет Белой эмиграции, покинувший Россию после революции, беженцы, осевшие в европейских странах и снова вынужденные отступать, теперь уже от наступающей Красной армии…

    И преподавали нам, мальчишкам, заслуженные, маститые профессора. Например, пять лет в лагере я изучал в числе обязательных предметов, таких как русский язык, литература, история, Закон Божий, еще и латинский язык. Так случилось, что среди лагерников был замечательный преподаватель латинского языка. После пяти лет обучения в этой школе, когда мы уехали в Норвегию, меня зачислили в норвежскую школу на два класса выше, на столько мои знания опережали общеобразовательную программу.

    В лагере я начал учебу в первом классе гимназии. Нас было всего пять учеников, и я был самым младшим, так как не оказалось моих ровесников. Помню, как начинался каждый урок. Входил преподаватель, мы вставали, и дежурный громко докладывал: «Господин преподаватель, в первом классе по списку – пять, на лицо – пять».

    Зима 1945-1946 года была самая мучительная. Но пленные не были духовно сломлены. Люди подпитывались взаимной энергией. У истоков их жизненной силы была православная вера и величайшая русская культура. В лагере негласно поддерживалась общевойсковая дисциплина, уважение к офицерам, подчинение младших по званию приказам старших. А какие взаимное уважение и галантные манеры были у тех людей! Как часто я видел сцену, когда на узкой тропинке мужчина встречался с дамой, он неизменно сторонился, иногда отступая прямо в грязь, снимал с головы свой невзрачный головной убор и, низко склонившись, целовал руку женщине.

    В лагере было много пожилых одиноких военных, старых царских генералов. В холостяцком хозяйстве им с готовностью помогали жены однополчан: обстирывали, штопали рванье.   

    На первых порах было немало детей без родителей или без матерей. Такими оказались учащиеся кадетских корпусов, вывезенные в последние дни войны с территории Югославии. Матерями многих этих мальчиков были сербки, и  они на многие годы были задержаны режимом Тито. У одного моего одноклассника мама смогла приехать  Америку только уже в начале 60-х годов.  Другие, чужие матери, брали на себя заботу об этих мальчиках, кормили, лечили, стирали для них в невероятно тяжелых бытовых условиях.

    К весне территория вокруг бараков была осушена и благоустроена, устроены огороды, под окнами —  палисадники, утопающие в цветах. Все под той же матушкой-елью построили, так называемый, Теремок. Теремок — это было что-то вроде клуба и места для встреч. Он весь создавался в стиле Грановитых Палат Кремля. Из папье-маше были устроены своды, колонны и арки. И все эти царские чертоги были расписаны художником Давыдовым так же, как и Кремлевские Палаты. В Теремке стояло где-то найденное старенькое пианино, на котором жена полковника Рогожина Людмила Михайловна преподавала детям музыку.

    Отдельно надо рассказать о театре. Это был культурный Олимп нашего лагеря. Ведь благодаря именно театру молва и слава о Белом Русском лагере разнеслась далеко за пределами оккупационной зоны. В театре над сценой красовалась огромная жар-птица. А на противоположной стене над входной дверью по облакам неслась птица Сирин. Со временем небольшие самодеятельные концерты и детские спектакли переросли и в самодостаточные театральные постановки, и по классике, и на злобу дня. 

    Возглавлял театр режиссер А.Д.Мартьянов. Талантливейшим драматургом и поэтом был Григорий Илларионович Шевяков. Совместно с поэтом Мамонтовым они писали остроумнейшие опереты на злобу дня, Дьяковский и Шкляр сочиняли мотивы и по- новому «оформляли» сюжеты. Так создавались лёгкие и весёлые театральные произведения, где неимоверные трудности повседневной жизни комично обыгрывались. Художник Половинкин строил и расписывал потрясающие декорации ко всем этим постановкам. Конечно, будучи ребёнком, я не понимал до конца ни тонкости юмора, ни подоплёки тех событий. Но каков был дух тех людей, способных в адских условиях подшучивать над жизнью! 

    Прошло 80 лет, а я помню ещё названия тех оперетт и некоторые куплеты: «Любовь не по чинам», «Шесть любящих сердец», «Киу Сан», «Лорд Уитстон». Помню, уже несколько позже, когда некоторые лагерники стали переезжать в Аргентину и Уругвай, были куплеты «Нам теперь живётся совсем уже неплохо, на место Грамм-гороха нам выдают один банан». Или другой куплет на злобу дня: «Было время, шут возьми, щеголяли мы с «МП» (марка пистолет-пулемета), а теперь сиди в «ДП» (D.P. — лагерь для перемещенных лиц), это – я и ты».

 Я запомнил оперетту «Китайский рай». Главный герой, китайский Мандарин, хочет попасть в рай и старается быть добродетельным. Его всячески пытаются искушать: деньги, вино, женщины. В одном месте искуситель предлагает ему деньги со словами: «Плиз, Китайский сэр, вот миллион вам, например». В другом, где его соблазняли вином, был такой куплет: «Лейся, лейся, недаром по жилам разлейся. Счастье закрыто в стакане на дне. Истина только в мечтах и в вине. На целом на белом на Свете пьют его старцы и дети. И вот, теперь в оккупации все мы взгрустнули о нем». Но герой отказывается от вина, не курит, не присваивает чужое, он скитается по свету в поисках рая и, наконец, добирается до райских дверей. Под руки с двух сторон его подводят к воротам. Они открываются, как пасть Дракона. В пасти виден огонь и оттуда рычит голос: «Дураков в Рай не пускают». 

    Два раза в году, на Рождество и на Пасху, ставились спектакли, на которые офицеры-англичане привозили специально свои семьи из Англии: так красиво и высокопрофессионально проходили эти представления. Во многом благодаря театру со временем переменилось отношение к Белому лагерю со стороны англичан и австрийской общественности, с которой лагерники были в контакте. Нас увидели, нас услышали.

    Также на всю оккупационную зону прославился Лагерный мужской хор. Хор состоял из 36 мужских голосов очень высокого уровня. Руководил хором регент Петр Петрович Кошель, бывший белый воин, бессменный часовой штандарта своего Запорожского полка, который он и хранил во все времена эмиграции. Сначала это был только церковный хор, но со временем певчие расширили репертуар, стали выступать с концертами, исполняли много светских номеров. Но только в лагерном театре. 

    В один из праздников Рождества Христова по приглашению английского отдела пропаганды  русский хор принял участие в духовном концерте  всех хоров английской оккупационной зоны. Концерт состоялся в театре административного центра города Клагенфурта.  Когда хор исполнил громоподобный концерт «Преславная днесь» на музыку Дегтярёва, зал огласился рёвом восхищения, и все предыдущие выступления конкурирующих хоров были забыты. Восторг публики был неописуемый. Зал гремел от аплодисментов.

    По распоряжению начальника лагеря полковника А.И.Рогожина в лагере издавались два журнала: «На рубеже» и «Наши вести». Их редакторами были Дмитрий Петрович Вертепов и Александр Абрамович Навроцкий. «Наши вести» после переезда всего лагеря в США Вертепов еще долгие годы  издавал в Нью-Йорке. А затем журнальная деятельность продолжилась в Сан-Франциско. С 1993 года журнал даже стал издаваться в России.

    Моя семья покинула лагерь в апреле 1950 года, когда мама нашла свою сестру в Норвегии. Год спустя при содействии Красного Креста весь Лагерь был эвакуирован в Америку.

Кончилась Келлербергская сказка. В горе сплотившиеся люди, со слезами покидали уже ставший родным Келлерберг.

    Как мне рассказали позже, одно мистическое событие произошло в те дни. Уже почти все выехали, оставалось несколько семей, ожидавших свои эмиграционные документы. Разразилась сильная гроза. И молния ударила в нашу исполинскую матушку-ель. И она сгорела дотла. На этой, почти библейской ноте закончил своё существование Белый Русский лагерь Келлерберг.

    Впервые я вернулся на нашу поляну летом 1959 года, когда служил в армии США на территории Германии. И с тех пор при каждой возможности я снова и снова возвращался, как к родному дому, в эту долину. Я совершил такое паломничество в «русское детство» 11 раз. И это не моя сентиментальность. Я знаю, что некоторые мои одноклассники, также бывая в Европе, специально приезжали в Келлерберг отдать дань уважения русскому прошлому. Не пропало даром то патриотическое воспитание, в котором прошло наше послевоенное детство.

    Какое для меня несказанное счастье, что это место так и осталось по прошествии 80 лет (!) необитаемым островком, которого не коснулась своей застройкой европейская цивилизация. Только бесконечно родная живописная поляна и река Драва, омывающая её своими зелёными водами среди альпийских гор. 

    После лагеря осталось только небольшое кладбище, которое я всегда навещаю. За ним достойно ухаживает общественная организация — австрийский Чёрный Крест. В 2019 году активисты этой организации произвели грандиозную реставрацию всех могильных надгробий.

    Я возвращаюсь сюда, чтобы снова мысленно окунуться в ту незабвенную атмосферу русскости, созданной трудами русских, оставшихся без России. И в разлуке с любимой Родиной, они, взрослые, сумели передать нам и донести до наших детских душ свою возвышенную любовь к Отчизне. И всегда для меня Белый Русский лагерь Келлерберг оставался Пушкинским волшебным Лукоморьем, «где русский дух, где Русью пахнет».