30 сентября исполнилось 70 лет со дня смерти в Беверли-Хиллз, Калифорния, выдающегося русского и американского актера, театрального педагога и режиссера Михаила Александровича Чехова. В память об этой дате редакция “Русской Жизни” предлагает вашему вниманию историческую новеллу вашингтонского русско-американского писателя Вадима Массальского. Эпизод, который приводится в новелле, является во многом авторским вымыслом, однако он отражает реалии жизненного и творческого пути и в Америке, и в Европе, и в России нашего гениального соотечественника М.А.Чехова.               

   Сокровища отца, вас покидает 

   Корделия в слезах. Я знаю, кто вы… 

   Но, как сестра, все ваши недостатки 

   Не стану называть. Отца любите. 

   Его вверяю вашим многословным 

   Сердцам. Увы! Будь я ему мила, 

   Ему бы лучший я приют нашла. 

   Прощайте, сестры. 

Дочь короля Лира — Корделия, она же начинающая голливудская актриса — Норма Джин Бейкер, гордо вскинула голову и сделала пол-оборота в сторону «зрительного зала» — лужайки, где сидел ее единственный зритель, он же учитель и режиссер Михаил Чехов. Ее роскошные рыжие волосы рассыпались по плечам и заиграли золотом в лучах калифорнийского солнца. О да, в этот  момент она была бы само совершенство, если бы не излишняя театральность. Но, увы, как многие начинающие актрисы, мисс Бейкер переигрывала и чересчур давила на голос. Чехов чуть поморщился, и по лицу его, словно от удара током, пробежала судорога. 

К счастью, Норма этого не заметила. Она вдохнула побольше воздуха, чтобы продолжить свой стихотворный монолог. Но в этот самый момент за спиной шекспировской героини послышалось громкое чавканье. Норма обернулась и увидела в паре ярдов от себя крупного, полинявшего серого козла, безмятежно жующего траву на лужайке. Актриса бросила на жвачное животное испепеляющий королевский взгляд. Козел поднял голову и тихо заблеял. Норма фыркнула и топнула ногой. Козел заблеял еще громче и угрожающе замотал рогами. Но Норма была не из трусливых городских девушек. Она схватила наглое животное за рога, и, навалившись на него всем телом, пригнула к земле. Козел заупирался, а потом жалобно, как-то совсем по-собачьи заскулил. Тогда Норма, не отпуская рогов, принялась пинать его по бокам, вполголоса приговаривая какие-то не совсем шекспировские словечки, явно неведомые девицам королевской крови. Несчастный козел наконец вырвался и бросился наутек на виду у мирно пасущихся в отдалении коз.

За изгородью послышались одобрительные возгласы, свист и хлопки. Это возвращавшиеся домой соседи-фермеры выражали свой восторг, образовав маленький уличный театр.

Мисс Бейкер, ничуть не смутившись, поправила прическу, отряхнула платье и, повернувшись лицом к новым зрителям, сделала книксен: 

— Джентльмены, здесь репетирует будущая звезда Голливуда. Но если вам надо подоить корову, почистить курятник, обращайтесь. Велком! Разумеется, услуги по голливудскому тарифу. А сейчас проваливайте, у нас репетиции платные. 

Фермеры неохотно стали расходиться. Правда, теперь уже Чехов залился смехом.

Норма посмотрела на него как фурия, готовая броситься и разорвать насмешника. Но ее остановила чеховская улыбка. В ней было что-то беспомощно детское и беззащитное. 

— Норма, в этом эпизоде вы были просто гениальны! – давясь от смеха, произнес учитель. 

— В каком именно?

— Ну, в образе фермерши, конечно. Над ролью Корделии вам еще работать и работать.

Норма шмыгнула своим обольстительным чуть курносым носиком.

— Признаюсь, мистер Чехов, роль этой английской паиньки мне не очень по душе. Я бы предпочла сыграть Грушеньку в «Братьях Карамазовых».

— Вот как, — подивился Чехов. – В таком случае для начала вам не мешало бы перечитать Достоевского. Причем, всего.

— А я уже взяла в библиотеке «Преступление и наказание», — гордо заявила мисс Бейкер.

Чехов пожал плечами. Он поймал себя на мысли, что в этой хохотушке, дочери простой киномонтажницы, что-то есть. Есть характер и энергетика. Будет жаль если из этой талантливой девочки слепят еще одну секс-бомбу на голливудском киноконвейере.

Михаил Александрович вдруг вспомнил бесконечно далекий, погожий московский день, когда тетушка Ольга Книппер-Чехова привела его, двадцатилетнего юношу, к самому Станиславскому, которому он, краснея и заикаясь, читал монолог Мармеладова из «Преступления и наказания» и отрывок из «Царя Федора». Станиславский, признавался, что тогда взял Мишу из жалости и уважения к памяти великого дяди – Антона Павловича. Но позже, разглядев в молодом актере божью искру, Константин Сергеевич воскликнул в разговоре с Немировичем-Данченко: «Вы знаете, Миша Чехов – гений!»

— Кто знает, кто знает.., – подумал вслух Михаил Александрович, возвращаясь мыслями из-за мхатовских кулис к американским реалиям. 

Мисс Бейкер посмотрела на него как на чудака, разговаривающего самим с собой.

— Кто знает, Норма, — перехватив этот взгляд, пояснил Чехов. — Возможно, Вас ждет великое будущее в Голливуде. Но при одном условии… 

Девушка вся превратилась в слух.

— Надо работать. Актерство – тяжелый труд. Труд, как говорят в России, до седьмого пота. Вы готовы трудиться?

Норма не сразу ответила. Сначала ей захотелось возразить, возмутиться, рассказать русскому профессору, что пока он тут во время войны прятался в эмиграции, она 17-летней девчонкой уже работала на авиазаводе, выпускавшем мишени для боевых самолетов. Но вместо этого мисс Бейкер плакатно улыбнулась, согнув руку в локте и показав тоненький бицепс как на модном женском плакате времен Второй мировой: We can do it!

Репетиция продолжилась. Теперь Норма молча бросала мячи, в то время как Чехов читал вслух ее реплики. Затем делала дыхательные упражнения, танцевала, пела, искала в диалогах свой психологический жест. 

Чехов порядком устал. Он отложил в сторону блокнот, в котором по старой режиссерской привычке делал карандашные зарисовки персонажей. Но мисс Бейкер была неутомима. 

— Когда следующая репетиция? – спросила Норма, вытирая пот со лба.

— А я-то думал, это последняя, — пошутил Чехов. – Разве вы захотите дальше иметь дело с таким экзекутором как я. 

— Конечно, мистер Чехов. Вы лучший режиссер, которого я здесь встречала.

Мисс Бейкер посмотрела на учителя с нескрываемым обожанием:

— Нет, вы не режиссер, вы бог сцены! Когда я занимаюсь у вас, меня охватывает какое-то религиозное чувство, я словно открываю новый неземной мир!

Чехов был тронут, но поспешил вернуть актрису на землю:

— Милочка, не торопитесь. Поверьте, у вас в Голливуде еще столько открытий!

Норма запнулась.

— Мистер Чехов, у меня просьба: подарите мне один из ваших рисунков.

Михаил Александрович смутился. Он был хорошим рисовальщиком, но делал наброски исключительно для себя.

— Меня столько раз фотографировали для военной рекламы, но никогда не рисовали.

Чехов аккуратно вырвал из блокнота несколько карандашных рисунков, протянул их девушке.  

Вместо слов благодарности Норма вдруг приобняла Чехова и чмокнула в щеку. Потом, будто испугавшись подобного проявления чувств, пролепетала какое-то прощание и побежала к калитке. Здесь она столкнулась новым чеховским гостем, крупным, аристократического вида мужчиной в модном черном костюме и  белой фетровой шляпе, чуть не выбила из его рук портфель, и, не оборачиваясь, побежала дальше — к своему припаркованному автомобилю.  

Гость Чехова, граф Сергей Сергеевич Орлофф, он же глава риэлтерской конторы в большом Лос-Анджелесе, проводил девушку гусарским взглядом. Потом, уже на крыльце, здороваясь с Михаилом Александровичем, поинтересовался:

— Кто эта прелестница?

— Мисс Норма Бейкер, начинающая актриса, берет у меня уроки актерского мастерства, — сказал Чехов нарочито равнодушным голосом.

— Норма?! – расхохотался Орлофф. – Что за идиотское имя! С таким именем завоевать Голливуд, это все равно, что с фамилией Алексеев сделать карьеру в московском театре. 

Чехов вопросительно поднял брови.

— Ну, подумайте, любезный Михаил Александрович, кто бы сегодня еще помнил этого сталинского паяца, если бы он не взял себе аристократический псевдоним — Станиславский.

Чехов бросил на собеседника жесткий взгляд, тот осекся.

Михаил Александрович не терпел, когда в его присутствии начинали поносить имя Константина Сергеевича Станиславского и насмехаться над его Системой, думая, что этим доставляют удовольствие ученику, который, хлопнув дверью, ушел от своего первого учителя и создал собственную школу.

Насмешки над основателем Московского Художественного Театра были неприемлемы для Чехова по двум причинам. Во-первых, Михаил Александрович никогда не отрекался от своих учителей, будь то Станиславский, Мейерхольд или Вахтангов. А, во-вторых, он часто говорил уже своим ученикам, что его актерская школа, это на 60 процентов Система или, было принято называть в Америке, Метод Станиславского. А главное отличие состоит в том, что Чехов предлагает обращаться не к физическим воспоминаниям и личному опыту актера, а к его воображению.

Ничего этого Орлофф не мог знать, потому как был удачливым голливудским риэлтером, не более того. Однако он хорошо знал нравы Беверли-Хиллз. Он принялся оправдываться, поясняя (и не без резона), что для такой яркой красавицы нужно и яркое, необычное имя:

— К примеру. Мэрилин Монро или что-нибудь в этом роде. Это закон шоу-бизнеса. 

С этим законом Чехов спорить не стал. И тогда граф дружелюбно взял Чехова под локоток, заговорил шутливо-заговорщическим тоном:

— Ну, признайтесь, голубчик, вы к ней неравнодушны. Я же видел, как она вас поцеловала…

— Да, полно вам, Сергей Сергеевич, — отмахнулся Чехов. – Она годится мне в дочери. И потом, мне не нравятся американки. 

— Не нравятся? А вы присмотритесь к ним хорошенько.., — сказал Орлофф с видом ценителя.

Чехов вдруг повеселел и загадочно улыбнулся: 

— А знаете, Сергей Сергеевич, точь-в-точь такие же слова я когда-то слышал от Рахманинова в Нью-Йорке.

— И зря, вы не прислушались к его совету, – заметил Орлофф.

— Напротив, я сразу им воспользоваться.

— И что?

— В первый же день я влюбился шесть раз! Пришлось вернуться к спасительному стереотипу, что все американки холодные, некрасивые и часто даже злые…

Мужчины рассмеялись.

В этот момент на веранду из кухни вышла жена Чехова, Ксения Карловна, статная, круглолицая блондинка, не утратившая в своем возрасте девичьей красоты. В руках она держала большой поднос, на котором возвышался кофейник, окруженный тарелками с козьим сыром, вареными яйцами и выпечкой.

— Угощайтесь, граф. У нас тут все просто, по-русски. Но все домашнее. 

Гость перехватил у хозяйки поднос, поставил его на стол. Затем поцеловал даме ручку, довольный, что наконец-то хоть кто-то вспомнил о его старорежимном титуле. Чехов принципиально не величал Орлоффа графом. До него доходили слухи, что граф был самозванцем и шарлатаном, присвоившим громкий титул через какую-то сомнительную аферу с родословной. Впрочем, это тоже был закон бизнеса. 

— Да, — произнес граф-риэлтер, выпив кофе и раскурив сигару. — Тяжело вам будет менять фермерские привычки. В Беверли-Хиллз вас не поймут, если вы там вы тоже разведете птичник и овчарню. Хотя формально место в новом доме хватит для всей этой живности. 

Орлофф наигранным жестом фокусника достал из портфеля альбом с фотографиями дома и документами на продажу. Пока он курил, Михаил Александрович и Ксения Карловна смотрели снимки с видами двухэтажного особняка на лесном пригорке. Особняк был чудесный, из красного кирпича, в колониальном стиле: с четырьмя спальнями на втором, и с роскошным залом на первом этаже. А кроме того с просторным жилым подвалом – бэйзментом, пальмовой аллеей, цветником, просторным задним двориком — бэкъярдом, беседкой и даже с бассейном!

— Райский уголок, — согласился Чехов, сняв очки и решительно возвращая фотоальбом риэлтору. – Но это нам не по карману. Не стоит даже обсуждать этот вариант.

— Напротив, милейший Михаил Александрович, — улыбнулся граф с видом сказочного волшебника, исполняющего желания бедняков и снова пододвинув альбом супругам. Вы почитайте условия продажи. Для вас это уникальный вариант. Хозяин готов вам списать половину цены в счет контракта на создание учебной театральной студии.

Чеховы принялись читать мелкий и убористый типографский шрифт:

— Не пойму, о каком учебном театре здесь идет речь?

— О вашем, — пояснил Орлофф. — Конечно, это не тот самый классический учебный театр, который вы имели перед войной в английском Дартингтоне, где не надо было продавать билеты и заботиться о деньгах, имея щедрых меценатов… Времена изменились. Тем паче, что в Америке все поставлено на сугубо практические, долларовые рельсы. Но это реальный план.

Чеховы переглянулись, заинтригованные. Орлофф, как опытный делец, почувствовал, что рыба уже клюет, и перешел к деталям.

— Хозяин, мистер Доусон, недавно в Голливуде. Первые свои миллионы он сделал на недвижимости, а теперь хочет инвестировать в кинобизнес, который с окончанием войны пойдет в рост. Для новых фильмов понадобятся новые актеры. Много актеров. Вы согласны?

Чехов кивнул, хотя в душе был уже давно не в восторге от голливудского киноконвейера, который штамповал глупых и грубых людей.

— Так вот Доусон предлагает вам должность директора и режиссера своей учебной студии, которая будет совершать турне по всей Америке, от Нью-Йорка до Сан-Франциско, отбирая и обучая талантливую артистическую молодежь. Это будет своего рода Фабрика звезд.

— Гм-м, — заметил Чехов, ерзая на стуле. 

Он уже воодушевился, представляя, как он воплотит наконец мечту об идеальном театре будущего, которую пытался реализовать в Москве, потом в Берлине, Париже, Риге, затем в Британии, наконец в учебном театре под Нью-Йорком, и уже был близок был к воплощению, ставя пьесы на Бродвее и руководя учебной театральной труппой в американском Риджвелле. Однако его театральная премьера зловеще совпала с 7 декабря – днем японского нападения на Перл-Харбор. Америка вступила в войну, многие молодые актеры были призваны в армию. О «театральном предприятии» пришлось надолго забыть и уехать на поиски киноработы в Голливуд.

— Вы согласны? — громко повторил Орлофф, видя, что его собеседник витает где-то далеко- далеко в облаках воспоминаний. 

— Простите, Сергей Сергеевич, — встряхивая мысли, как сон, извинился Чехов. — На чем мы остановились? 

Вместе ответа, Орлофф протянул ему лист бумаги, разрисованный квадратами, кругами и стрелками, показывающими движение капиталов:

— Детали вы, конечно, обсудите вместе с мистером Доусоном. Но в общих чертах бизнес-схема работает так. В каждом городе, где будет останавливаться учебная студия, вы формирует учебную группу из ста начинающих местных актеров, с которыми работаете 10 дней. Каждый оплачивает 100 долларов за участие в программе. И того 10 000 долларов за 10 дней. Не дурно, правда?

Орлофф даже не посмотрел на реакцию собеседника, уверенный, что сама магическая цифра должна привести его в восторг. Перевел дух и продолжил:

— В месяц, с учетом переездов и уикендов вы накрываете, по меньшей мере, 2 города. За год 24. Соответственно, 240 тысяч долларов. За четыре года это почти миллион!  

Граф Орлофф достал из портфеля красный карандаш и нарисовал большой жирный круг вокруг $1 million. 

— Разумеется, вы будете в течение этих четырех лет получать жалованье, командировочные, иметь гарантированный отпуск, но главное вы выкупаете весь свой дом без всяких кредитов, моргиджей и прочих банковских наживок. Наконец, если дела пойдут в гору, и Доусон возьмет вас в младшие компаньоны, то из лучших «фабрикантов» вы сможете формировать лучшие группы уже здесь в Голливуде, а потом уже перепродавать их ведущим киностудиям.   

— Помилуйте, — воскликнул Чехов. – Что значит, перепродавать? Это же люди, артисты, а ни какая-нибудь картошка на рынке!

— Вот и именно: на рынке! А на рынке, все равно, чем торговать: картошкой, домами или, скажем, людьми, если эти люди настоящие профессионалы.

— Помилуйте! — всплеснул руками Чехов. — О каких профессионалах может идти речь, когда вы предлагаете за 10 дней обучить основам мастерства 100 человек. Чему их можно научить? Они наверняка и понятия не имеют, чем метод Станиславского отличается от школы Брехта. Это же чистой воды шарлатанство!

Граф пожал плечами, определенно не понимая, чем недоволен этот гениальный сумасброд.

— Вам-то какое дело? Главное, что у каждого из них будет сертификат Голливудской школы. И там вместо печати будет стоять ваша фамилия. Великая фамилия, которую знают во всем мире!

— Какое дело?! – Чехов вскочил со стула. Ксения Карловна попробовала удержать его за руки, но он вырвался и нервно заходил по скрипучим половицам веранды.

— Да, как вы посмели, как вы посмели, сударь, предложить мне такое?! – повторял Михаил Александрович, все больше краснея и заикаясь. – Вы предлагаете мне участвовать в шутовском балагане и думаете, что меня можно опозорить за миллион.

Граф смотрел на маленького, курносого, взъерошенного как воробышек человечка и недоумевал. Ему в какой-то момент стало даже жаль этого театрального чудака, который не может понять, что деньги — может быть, впервые в жизни — сами идут ему в руки, а он не хочет сделать один шаг им навстречу. 

— Эх, Михаил Александрович! Я надеялся, что раз в ваших жилах течет еврейская кровь вашей матушки, то у вас найдется хоть какая-то  практическая сметка, хоть какой-то практический ум. Увы.

Чехов остановился, посмотрел на  гостя с удивлением, а потом вдруг взорвался нервическим, колючим смехом.

— Чему вы смеетесь? – возмутился Орлофф.

Чехов вместо ответа захохотал еще громче. А потом, снова садясь на стул, раскрасневшийся, перевозбужденный, заметил:

— А вы гра-а-ф, оказывается, еще и антисемит! 

Причем, в данном случае слово «граф», растянутое в два раза, прозвучало как насмешка.

— Я? Антисемит? С чего вы взяли? – испуганно переспросил Орлофф. – Вовсе нет. Даже напротив. У меня, если хотите знать, бабушка была на четверть еврейкой.

Чехов только махнул рукой, дескать, о чем вы, все это пустое.

— Оставьте ваши генеалогические оправдания, мне они неинтересны. А кроме того, заберите ваш альбом и попрошу вас больше не беспокоить меня подобными деловыми предложениями.

Это было второй пощечиной за сегодняшний вечер. Орлофф стал чернее тучи. Он понял, что потерял перспективного клиента, впрочем, он решил воздать актеру той же монетой.

— Хорошо, сказал гость, кладя документы в портфель. — Но напоследок позвольте один вопрос.

— Как вам будет угодно.

— Скажите, мистер Чехов, как вы представляете себе свою жизнь в Голливуде? Вам не страшно здесь умирать?

У Чехова перехватило дыхание, будто от неожиданного удара под дых. Орлофф заметил это и с воодушевлением продолжил:

 -Я знаю, что вас номинировали на Оскара. Правда, не дали. И не дадут, уж, поверьте. Я в этой стране уже двадцать лет, и навидался нашего брата, эмигранта. Хотите, скажу, что вас ждет?

Ксения Карловна попыталась прекратить глупую мужскую ссору, но Михаил Александрович остановил ее: дескать, пусть говорит…

— Вас вышвырнут на улицу. У вас не будет ни дома, ни имени. Все ваши ученики разбегутся и забудут о вас. Вы неудачник и аутсайдер. И знаете почему?

— Почему же? – дрогнувшим голосом переспросил Чехов. 

— А вы не хотите покориться Голливуду. А он принимает только тех, кто готов играть по его правилам. И на сцене, и в жизни. 

Орлофф вежливо, но холодно простился с Ксенией Карловной и вышел прочь.

В этот вечер Чехов больше не произнес ни слова. Он почувствовал жуткий приступ депрессии. Пожалуй, такой же жуткий, как в мае 1917-го, когда он сбежал прямо с репетиции Станиславского, пришел домой, лег в постель и почувствовал, что не может больше ни играть, ни думать, ни двигаться, ни дышать… Это был нервный срыв после гигантского творческого перенапряжения, когда энергетический максимализм молодости обернулся вдруг детской беспомощностью перед жизнью. 

Сейчас, конечно, он не мог позволить себе такой роскоши – хандры. У него было слишком мало времени, а сделать предстояло еще слишком много. Поэтому превозмогая приступ бессилия, Михаил Александрович поднялся к себе в кабинете, заперся там, и вновь взялся за редактуру английской версии своей новой книги-учебника «О технике актера». Он боялся, что не успеет закончить эту работу и тогда его труд останется непонятным для многих начинающих талантливых американских актеров, а значит — и непонятными, непостижимыми останутся и приоткрывшиеся ему великие тайны театрального искусства. И этот страх вдруг стал для него даже сильнее страха  приближающейся старости и смерти.

Только ближе к полуночи Чехов снова спустился на веранду, закутавшись в плед, сидела за вязанием Ксения Карловна. Ночь была тихая, звездная, прохладная. Супруга довязывала ему осенний свитер и что-то тихонько напевала по-французски. Он на цыпочках подошел сзади и поцеловал ее в макушку, как делал всегда, когда первым шел спать.

— Ты знаешь, а ведь этот Орлофф тысячу раз прав. 

Жена обернулась и посмотрела на него с тревогой, попробовала возразить.

Чехов ответил улыбкой:

— Не надо, голубушка. Он прав. Но главное, даже не в этом. А в том, что мне уже не страшно. Не страшно жить и умирать. 

…За несколько недель до своей смерти Михаил Александрович Чехов прочел курс лекций для молодых актеров Голливуда. Возможно, это было его лучшее выступление за многолетнюю педагогическую практику. Это было его духовное завещание. Он говорил о… любви. О том, что именно любовь к людям, и вовсе не обязательно только к своим зрителям, желание дарить людям все лучшее, что в тебе есть — светлого, сильного, талантливого, является «главной движущей силой нашей жизни и нашей творческой работы». 

Позволю себе только одну цитату из этой чеховской лекции:

«Тем моим слушателям, кто всё ещё склонен считать, что все эти мысли о человеческой любви являются только общим местом и совсем неприменимы на практике, мне хотелось бы сказать следующее. Работая над ролью, мы проходим через разные этапы, и на каждом из них будет присутствовать эта любовь, вдохновляя нас, давая нам советы, внося поправки, углубляя наше понимание роли и усиливая её сценическую выразительность. Мы разбираем с вами различные этапы нашей работы, и в каждой детали, в каждом моменте, в каждом мгновении будет присутствовать также и эта любовь. Она будет своего рода режиссёром внутри нас, она будет давать нам конкретные советы относительно каждой строки, которую мы произносим, каждого мельчайшего действия, и это будет значить для нас даже больше, чем те советы, которые могут давать нам наши внешние режиссёры. Это будет постоянная помощь в каждой детали, в каждой мельчайшей детали. Поверьте мне, друзья, я не взял бы на себя смелость докучать вам этой темой, если бы она была лишь общим местом. Но ваш собственный опыт скажет вам больше, чем могу сказать вам я своими неловкими словами».

 … Четвертого октября 1955-м года, Михаила Александрович Чехова, скончавшегося от сердечного удара, отпевали в небольшой деревянной Спасо-Преображенской церкви в Лос-Анджелесе. В том самом Лос-Анджелесе, где 12 лет до этого отпевали его друга и соратника Сергея Васильевича Рахманинова. Стоял такой же солнечный и теплый  калифорнийский день. Но в отличие от смерти великого русского композитора кончина великого русского актера не стала даже скромной газетной новостью в Советском Союзе. Только десятилетия спустя, на Родине, решились воздать должное великому соотечественнику. 

В Голливуде, на кладбище Форест-Лон Мемориал (Лесная поляна), прах Чехова покоится в скромной могиле с такой же скромной табличкой: Михаил Чехов: 1891-1955. Нет имени Чехова и на знаменитой голливудской «Аллее славы». Правда, Мерилин Монро мечтала поставить памятнику своему любимому учителю, но ранняя смерть самой актрисы разрушила эти планы. И все-таки имя Чехова живет в Голливуде. Оно в созданной им школе, оно в работах его выдающихся учеников, один перечень имен которых говорит сам за себя: Клинт Иствуд, Энтони Куинн, Юл Бриннер, Ллойд Бриджес, Грегори Пек, Гэри Купер. Многие другие оскароносные звезды, на перечень которых не хватит страниц, тоже прошли актерскую школу, основанную Чеховым. Утверждают, что больше половины всех оскароносцев второй половины 20-го века учились мастерству по системе Михаила Чехова. 

Но дело, конечно же, не в количестве. Главное, что оставил великий актер, театральный режиссер и педагог, не имеет коммерческо-статистического выражения. Он подарил американскому кинематографу русскую душу. Дар, как вы сами понимаете, бесценный.

ОТ РЕДАКЦИИ: С книгами Вадима Массальского, посвященными Русскому наследию Америки, можно ознакомиться по ссылке здесь.