Андрей Кузнецов — актер из Нью-Йорка. Коллеги и друзья зовут его — Маэстро, вероятно, за многогранность. Он ставит спектакли, сам выходит на сцену, готовит декорации, делает свет, пишет музыку, работает с детьми, коллекционирует массу интересных и порой неожиданных вещей. И совсем не интересуется собственными афишами. “Русская Жизнь” попросила Андрея Кузнецова рассказать о своем творчестве.

— Андрей, Вы говорили, что за всю жизнь у Вас сохранилась только одна афиша. Честного говоря, я с трудом представляю актера, который их не коллекционирует. Откуда у Вас такое отношение к ним?

— У меня очень много других коллекций: старинные монеты, драгоценные и полудрагоценные камни. Все мои коллекции я использую в качестве наглядных пособий при обучении студентов. Хочется направить взгляд людей, особенно молодежи, немного в другую сторону — новую, непривычную. И не только во время занятий, но и вообще в Жизни.  Многочисленные мои коллекции помогают в этом. Например, ракушки, старинная посуда… Много коллекций связано с тем, что в театре постоянно нужен какой-то реквизит, и у меня дома целый склад этого реквизита, внутри которого незаметно появились свои коллекции – например, сделанное под старину оружие, обувь.

— С обувью, оружием и прочим реквизитом все ясно. Но что можно объяснить актеру с помощью ракушек?

— Я могу объяснить очень многие вещи с помощью ракушек. Например, задание на внимание для учащихся первого курса училища: посмотрите на две ракушки и определите, в чем разница между ними. Они одинаковые. 99 человек из 100 не увидят разницу – до тех пор, пока я не начинаю им как-то подсказывать. В конце концов, оказывается, что одна из них закручивается в другую сторону. Есть такой редкий вид ракушек: все ракушки мира закручены в одну сторону, а эта – в противоположную. И это, как ни странно, не сразу бросается в глаза.

— Так получается, что Вы – заядлый коллекционер?

— Я заядлый обучатель. Хочется направить взгляд людей, особенно молодых студентов, немного в другую сторону, непривычную. Например, драгоценный камень: если он отточенный и ограненный – он красивый и привлекательный. Но если вы посмотрите на него в сырье, то, наверняка, пройдете мимо, и на улице оттолкнете, чтобы не мешался под ногами. А вот когда его отполируют, он становится драгоценным и красивым.

— Ваша задача помочь людям увидеть этот драгоценный камень, когда он еще не огранен?

— Да. Понять, что любой, обыкновенный с виду кирпич, достоин внимания. Например, когда я хожу на набережную нашего Нью-Йоркского залива, то вижу там на развалинах каких-то размытых строений множество разных кирпичей, на которых написаны названия фирм, производивших их. Эти развалины примерно середины 1920-х годов. А значит, по этим надписям можно попытаться восстановить, какие компании выпускали в те времена кирпичи, и из каких кирпичей был построен Нью-Йорк. У себя дома я сделал небольшую площадочку из этих кирпичей, где вытеснены эти названия. Мне это интересно.

— Я обожаю, когда гуляю, смотреть на окна – именно не в, а на них – и представлять, что за ними происходит, какая жизнь. Что Вы представляете себе за нью-йоркскими окнами, когда ходите по городу?

— Можно сказать, с этого и началась моя эмиграция. Я спокойно жил в Советском Союзе, и у меня не было никаких мыслей в данном направлении. И эмигрировал-то я ни по каким-то причинам. Мне попалась на глаза фотография Нью-Йорка, старая, еще с башнями-«близнецами». И мне в голову пришла мысль, похожая на вашу: за этими же окнами живут какие-то люди. А как у них, а что? Я вдруг понял, что у них в сутках, оказывается, тоже 24 часа. И это значит, что, скорее всего, они вечером ложатся спать, потом просыпаются, идут на работу – и скорее всего, у них есть что-то такое, что есть и у нас. Но как же это может быть – ведь это совсем другая планета? И вот эти окна меня взволновали: что же там, за ними, происходит? Вот так, через эти волны, я в конце концов и перебрался в Америку. И кстати, первое место жительства в Нью-Йорке у меня было прямо около «близнецов», где в те времена находилась гостиница Vista (позже Marriott )– как раз та, которую я видел в детстве на картинке. И жил я на 14-м этаже – именно за теми окнами, на которые тогда смотрел.

— Что происходит за окнами нью-йоркских театров, где работаете вы?

— За окнами нью-йоркских театров происходит буйство творческих идей, мыслей, столкновений, столпотворений, реализаций, спектаклей, проектов, скоростей – всего, что угодно. Кроме одного: спокойствия. Очень обширная и кипучая жизнь, приехало много новых артистов: новые силы, молодые, старые, средние – любые. Все хотят себя проявить, и достойны этого. Всем интересно – и со всеми интересно. Появилось много разных площадок, спектаклей. 

Допустим, 35 лет назад, когда я только приехал в США, был всего один театр «STEPS» под руководством Славы Степнова, который готовил один спектакль в год. Помещения у Славы не было, а меня тогда уже была школа «Maestro School of Performing Arts» с небольшим театральным залом на 50-70 мест, и в этом помещении мы творили. Со многими актерами того периода мы до сих пор дружим и продолжаем совместно творить.  

— Вы серьезно считаете, что драматический театр в США, а тем более, в Нью-Йорке, off-Broadway, может реально вытеснить бродвейские мюзиклы?

— Конечно, таких целей и задач нет. Это другой жанр, другой стиль, другое искусство. Мы же не вытесняем, например, искусство живописи или скульптуры. Театр существует сам по себе. Театр off-Broadway тоже сам по себе как искусство. Поэтому, пусть Бродвей живет своей красивой жизнью, — это хорошо, интересно. А off-Broadway будет жить своей интересной и насыщенной жизнью. И вот в этом off-Broadway есть еще очень большой сегмент русскоговорящего театра, который играет на русском языке или необязательно на нем, и не обязательно русские произведения. Но театральная жизнь там бурлит.

— На мой взгляд, драматическому актеру в США живется не очень-то вольготно и сладко, если он, конечно, не звезда. Заплаты небольшие, люди вынуждены уходить из профессии, совмещать сцену с другой работой. Как Вам удается удерживаться, оставаться актером, да еще и содержать недешевые, видимо, коллекции?

— Содержать? Да я с них даже не смахиваю пыль. Мои коллекции для меня не фетиш, а инструмент. Все они так или иначе «работают» в театре и кино в качестве реквизита. Например, у меня есть «заслуженная лестница», «народный аккордеон», «музыкальная шкатулка века» и много других вещей, которые постоянно используются. А чего стоит коллекция старинных и не очень запонок?

Недавно мы сняли фильм «Иллюзии» — время там перекликается с 1950-ми годами.  У меня нашлась масса вещей реквизита-оригиналов той эпохи. Откуда?… Сам не знаю. 

Что же касается актерства – ну да, сложно, оставаясь в профессии, быть только артистом. Как правило, люди заняты еще на других работах, которые приносят им деньги, а театр – уже в оставшееся свободное время. Причем не важно, любительский это театр или нет. В любом случае, он требует очень много времени. Есть люди, которые занимаются только актерством: снимаются в кино, делают озвучку, миллион разных проектов, рекламу – как говорится, волка ноги кормят и прожить можно. Но это касается немногих.

— Как ноги кормят вашего личного «волка»?

—  Я нахожусь в гуще событий и пока очень востребован: всем, везде и всегда что-то нужно. Режиссер, актер; там нужно сочинить музыку, да еще и сыграть на разных инструментах, здесь сотворить декорации, написать световую партитуру, установить свет, реквизит. А еще репетиции, уроки, мастер-классы, гастроли, фестивали… Все, что делается в театре – это разные профессии, но у меня так получилось, что я всеми этими профессиями владею. Поэтому и востребован. 

— На ваш взгляд, каково сейчас живется русскому театру в Америке? Вы сказали, что, когда приехали сюда, здесь был только коллектив, а сейчас их уже много. Идет ли развитие не только вширь и ввысь, но и вглубь?

— Развитие театра однозначно идет и вширь, и ввысь, и вглубь, и во все разные стороны. Всегда существует два вопроса: как сделать спектакль, и как привлечь публику? Первый вопрос — наисложнейший, но оказывается, привлечь публику еще сложнее. Все привычные старинные формы – радио, телевидение, газеты отпали, социальные сети работают или не работают. Нет однозначного способа, как привлечь зрителей. Поскольку проекты все-таки не такие мощные, как на Бродвее или в американском кино, у нас нет ни возможности, ни смысла вкладывать большие деньги в рекламу на всю страну или даже на весь Нью-Йорк. Такие вложения просто не окупятся на прокате спектакля 5-10 раз. Работает только наше любимое, нежное «сарафанное радио», но пока, после первых 2-3 показов публика узнает, что надо идти, остается еще 2-3 показа и «казна пуста». А играть в пустом зале, помимо того, что скучно и неприятно, так еще и недоходно. Ведь идея выступления заключается не только в том, чтобы сказать и высказаться, но и в том, чтобы заработать на следующий проект и на хлеб с маслом. Поэтому сложно, и проблема, которая преследует все наши театры – как призвать публику. Если даже большие средства вложишь, а никто не придет, то рентабельности никакой не будет. 

— А у вас есть свой театр?

— Нет. Вообще, в Америке, наверное, не существует понятия «своего театра». Может быть, юридически оно и есть, но в принципе, «своего театра», где имеется собственное помещение, один и тот же штат актеров, особенно в нашем русскоязычном сообществе – такого нет. «Пушкин Холл» в Нью-Йорке (режиссер Алексей Бураго и директор Ди Жю) — единственный театр, имеющий свое помещение, и они часто помогают нашим театрам, предоставляя зал. А в основном, собираются люди, которые решают подготовить определенную пьесу. Подбираются актеры, костюмеры, декораторы, все, кто нужен, создается спектакль. Проводятся репетиции, за аренду помещения нужно платить. Потом снимается зал, постановка играется сколько-то раз – и забывается. К сожалению. Может быть, еще несколько раз где-то прокатается. 

— А как американская публика относится к русским артистам и театрам?

— На русские спектакли – а они теперь идут с титрами — приходит много американцев. Я называю их «интуристами». Приходят, с удовольствием смотрят – особенно такие любители театра, которые ходят не только на русские, но и на китайские, и на многие другие постановки, поскольку им интересны разные культуры. Есть много примеров, когда русский актер играет в американских театрах. Театральный мир такой уникальный: это универсальный язык, мы все вместе. Да, спектакли играются на каком-то определенном языке, но все мысли актеров, вся философия – они похожи, если не сказать, одинаковы. 

— Вы поварились и русской, и в американской театральных школах. Чем они отличаются друг от друга и в чем похожи?

— Я бы не взял на себя ответственность давать какие-то указания, чтобы люди сказали: «А, я понял: Андрей сказал, значит, так и есть». Нет, я просто выражу свое мнение.

Прежде всего, есть такой парадокс. Все идет от Станиславского, от русской культуры, от русских театров. И так оно и есть на самом деле, американцы так тоже говорят. Но в работе американских актеров есть какая-то… Как бы это сказать-то… Что-то другого качества. Что-то другое в их подходе. Вроде бы они играют по нашей системе, но в ней есть много ответвлений. 

В конце концов, вообще не имеет значения, по какой системе работать. Системы могут быть разными, но суть-то одна: актер должен выйти на сцену и быть органичным, правдоподобным, честным. 

Чем отличаются американцы? С одной стороны, они более готовы. Не подготовлены, а именно готовы. Такое впечатление, будто они каждый делают какую-то зарядку, а наши как будто каждый день зарядку не делают.

Другая парадоксальная вещь заключается в том, что в русской режиссуре и актерстве подход такой: нужно проникнуть в этот образ — где он, как он, что в нем было двадцать лет назад? Где он родился, где женился, какая у него предыстория и даже после-история? Вот пришел сюда и говорит: «Быть или не быть?» А как он к этому пришел? Почему он говорит именно эту фразу, почему не выражает ту же самую мысль другими словами? Под всем этим идет такой большой подслой.

А у американцев не так. У них есть режиссер, который называется директором, и он говорит: ты иди сюда или туда, вставай здесь. Он разводит актеров по сцене. Все встали на свои места, бирочки на пол приклеили, а дальше актер сам должен думать, как он будет играть. Поэтому бывает часто, особенно в театре, когда вживую это видно: выходят, говорят текст в нужных местах, и на этом дело и заканчивается. 

Безусловно, здесь есть суперзвезды – как и везде, и не сказать так, что американский театр какой-то второстепенный, а русский такой крутой. Нет: в театре все очень закручено – и там есть крутые, и тут. Но это именно мое мнение, а вовсе никакой не закон и даже не факт. Просто мое мнение.

— В Америке вы много занимаетесь с детьми. Чем вам интересно работать с этими ребятами, и как это происходит?

— Я вижу результат того, что я делаю с ними, что они делают со мной, что мы с ними делаем вместе. Говорят, учитель – неблагодарная профессия, потому что результат может быть виден через десять лет. Это действительно так. Но ведь видно сразу, как дети приходят зажатые, скованные, не могут ничего выразить, всего боятся. И за очень короткое время раскрываются, стремятся быть лидерами.  Уже не раз слышал от родителей: это мой ребенок? Они удивляются, что уже через три месяца он начинает выходит на сцену, хлопать в ладоши и звать за собой других: «Давайте, выходите, мы будем петь». Дети преображаются.

Теперь уже и мои ученики, которые выросли, приводят своих детей. Один из них мне как-то сказал: «Я до сих пор живу твоими философиями».